Сергей Высоцкий - Третий дубль [сборник "Белая дурь"]

Дежурная промолчала. Но всем видом выразила Панину крайнее неодобрение. А лукавая Тамара даже носа не высунула из своей квартиры.

При мысли о постели, о легком аромате Тамариных духов Панин почти физически почувствовал острое сожаление. Словно дыхание перехватило. Но только на одно мгновение.

Утром Панина разбудил бодрый хриплый голос будильника. Ленясь протянуть руку и нажать кнопку, Александр сердито подумал о том, что Никонов дома будильника вообще не держит. А телефон включает только после десяти. И Ватагин небось спит сейчас без задних ног. И нализавшийся Севрюк отсыпается. И только он, капитан Панин, должен вставать и топать к себе на Литейный. Да еще разбираться во всем, что наплели эти люди вчера вечером про Леонида Орешникова.

«Чушь какая-то,— сердился Панин.— И рэкетиров даже вспомнили!»

Будильник, утратив первоначальную бодрость, похрипел еще несколько секунд и заглох. Александр с удовольствием потянулся, ощутив, как уютна и тепла постель. «Еще пять минут… От силы десять,— решил он.— И я встану бодрым и добрым». Он уже ни на кого не злился.

Проснулся Панин ровно в девять.

«В конце концов не смертельно! — успокаивал он себя, торопливо намыливая лицо перед зеркалом в ванной.— Я ведь по делам службы в этой артистической компашке до трех ночи проторчал! А выпил-то всего два бокала шампанского да пару коктейлей. А мог бы…» Тут ему в голову пришла спасительная идея. С помазком в руке он кинулся к телефону, торопливо набрал номер своего коллеги Зубцова, с которым занимал один кабинет.

— Миша, это я. Начальство будет спрашивать — я в библиотеке.

— В библиотеке? — удивился майор.

— Угу. А потом в театре. Шеф вчера назвал меня интеллектуалом и меломаном. Надо оправдывать доверие.

— У нас в отделе был один меломан…— начал Зубцов, но Панин перебил его:

— Знаю, знаю. Он плохо кончил. Привет, Миша!

— А ты в какой библиотеке? — спросил майор, но этого Панин еще и сам не знал, а потому повесил трубку.

В десять он уже сидел в пустом читальном зале детской библиотеки — ближайшей от его дома — и листал подшивку «Смены». Библиотекарша посадила Панина за стол прямо перед собой и все время с подозрением взглядывала на него. Читальный зал открывался только в одиннадцать, и капитан с трудом уговорил библиотекаршу впустить его в помещение. Даже милицейское удостоверение не произвело на девушку никакого впечатления.

— Что у вас, в милиции, своей библиотеки нет? — сопротивлялась она, никак не реагируя на улыбки капитана. На ее лице словно навеки застыла легкая гримаска брезгливости. Панин почему-то вспомнил бабушку, как она журила за то, что он гримасничал перед зеркалом: «Вот сведет тебе лицо судорогой, и будешь всю жизнь кривой ходить».

«А у тебя, милая, наверное, бабушки не было,— пожалел капитан девушку.— Ты так и проживешь всю жизнь, скривив свои губки».

Статья в «Смене» называлась «Дом Арлекинов». Она начиналась словами: «Двадцать лет — замечательный возраст: расцвет молодости! Для человека. А для театра, оказывается, роковой. В двадцать лет театр должен умереть, считал великий Станиславский».

«Красивые слова,— подумал капитан.— А что же театр? Решил не умирать?»

Дальше автор статьи писала о том, что на «Конгрессе дураков» в Ленинграде «Театр Арлекинов» проводили «в последний путь». «По-моему,— утверждала журналистка Сернушкина,— способность пошутить над собственной смертью — признак молодости».

— Хороший признак! — прошептал Панин с изумлением и посмотрел на библиотекаршу.

— Вы что-то сказали? — девица по-прежнему не спускала с капитана глаз. Наверное, боялась, что он выдерет нужный ему номер газеты и унесет к себе в управление.

— Способность пошутить над собственной смертью — это признак молодости?

— Как это? — библиотекарша так удивилась, что презрительная гримаска исчезла.

— Черный юмор! — вздохнул капитан и снова принялся было за статью, но фраза, произнесенная им, видно, не на шутку заинтриговала библиотекаршу.

— Я плохо поняла ваш афоризм,— сказала она и почему-то покраснела.— Вы хотели сказать, что в молодости со смертью нельзя шутить?

— Со смертью, милая девушка, в любом возрасте шутки плохи! — серьезно произнес он.— Это я вам официально заявляю. А тут,— он постучал пальцем по газете,— одна гражданка решила пошутить.

— И что? Ее убили?

— Да нет, не убили! — капитан весело рассмеялся, разглядывая библиотекаршу. Без презрительной гримаски ее можно было бы назвать милашкой.— Не убили, слава Богу! А за уши я бы ее отодрал. Вы потом прочитайте, что она тут накарябала.

Статья была довольно длинная и восторженная. «Одни всхлипы и вскрики»,— сердито думал Панин, быстро пробегая глазами строчки в поисках фамилии пропавшего певца.

«Вечный поиск требует жертв. К «Арлекинам» приходили многие. Были среди них талантливые. Даже очень. И уходили. Не выдерживали. Нужна была не просто полная самоотдача, требовалось самоотречение. Ушел Леня Орешников, не захотевший ограничить свои интересы ради коллектива, в котором вырос, сделал себе имя. Остались те, кто принял условия «Арлекинов». Они — основа театра, носители его неписаных законов. Они — образцы. И одновременно — жертвы. Потому, что в коллективе объединяются не половинки, которые легко составляют целое, не абстрактные существа, а конкретные личности, которым неизбежно приходится что-то менять в своей судьбе, отказываться от ее предложений, шансов».

«Орешников не отказался от своего шанса,— с удовлетворением подумал капитан.— И правильно сделал!» — Впечатление о «Театре Арлекинов» у Панина складывалось неважное. Он только сомневался — не журналистка ли виновата? Не под ее ли резвым пером театр выглядит братской могилой? Но если все, о чем она написала, правда, то такому яркому таланту, как Орешников, у «Арлекинов», наверное, не хватало воздуха.

Особенно много всхлипов в статье досталось на долю певицы Татьяны Данилкиной. «Если она жена главного режиссера Данилкина,— решил капитан,— то не слишком-то скромно расточать столько дифирамбов».

И еще одно место в статье привлекло внимание капитана: «Арлекины» говорят о себе: «Мы — большая итальянская семья». Что такое «итальянская семья», представляют даже те, кто в Италии не бывал…» Панину тоже не приходилось бывать в Италии, но его представления об «итальянской семье» были слишком профессиональны и вызывали в памяти имена Аль Капоне, Лючиано и других «крестных отцов».

«Интересно, как отнеслись к этим пассажам в самом театре? — подумал Панин.— Надо будет выяснить». Он записал в свой потрепанный блокнот адрес театра, имена упоминавшихся в статье актеров. Поблагодарил библиотекаршу.

— Если вам очень нужна эта газета, я могу поискать дома. Мы с мамой выписываем «Смену»,— сказала девушка, провожая капитана. Тон у нее теперь был доброжелательный, даже ласковый, но презрительная гримаска опять угнездилась на лице. Наверное, происходило это непроизвольно.

— Спасибо, девушка. Все, что нужно, я узнал. Не стоит беспокоиться,— поблагодарил Панин, а сам внутренне усмехнулся, отметив полученную информацию о том, что «Смену» они выписывают с мамой. Не замужем, стало быть.

На улице рядом с библиотекой стоял тощий и длинный акселерат с большим диском Орешникова. Кумир молодежи глядел на капитана с яркого глянцевого конверта довольно самоуверенно. С тех пор как Александру поручили им заняться, певец подкарауливал капитана на каждом шагу. Стоило ему включить радио в машине, как тут же начинал петь Орешников. Размахивая гитарой, он улыбался Панину с плакатов, развешанных чуть ли не на каждой улице.

«Не замечал я его раньше, что ли?» — удивлялся капитан. Он сел в машину, прикинул, как быстрее всего добраться до Пионерской улицы, где «Театр Арлекинов» приютился в каком-то подвале. «Через десять минут буду на месте,— решил Панин, но тут же сморщился, вспомнив про рапорт начальника ГАИ.— А сегодня как раз четверг, день безопасности уличного движения. Придумают тоже! Ну почему следует вести автомобиль особенно осторожно только в четверг!»

Панин уже переехал через Биржевой мост, когда вдруг понял, что в «Театре Арлекинов» ему, в общем-то, делать нечего. Вчера вечером, слушая туманные намеки кое-кого из гостей и наблюдая, как многозначительно кивает Никонов, он просто попался на удочку. Поддался чужим неясным эмоциям. Два года уже минуло, как Орешников ушел из театра. Год, судя по словам Тамары, труппа «кувыркалась» и «пускала пузыри», лишившись лидера. И если с певцом ничего не случилось в те дни, когда актеры выступали при пустом зале и винили в этом Орешникова, то мстить ему сейчас — чушь!

— Чушь и глупость! — громко повторил Панин.— А я, дурак, вместо того чтобы заняться версией о рэкетирах, ударился в литературу! Ну о чем я буду спрашивать этих чудиков, которые способны «подшутить над собственной смертью»?! Нечего мне там делать, нечего,— уговаривал себя капитан, а сам уже катил по Пионерской, разглядывая вывески на домах. Не мог он сейчас вернуться в управление. Начальству-то просил передать, что поехал в театр!